«Я не понимаю contemporary art» • ARTANDHOUSES

Деятельность KGallery в Санкт-Петербурге заметна не только узкому кругу арт-специалистов. За тринадцать лет галерея на Фонтанке выросла в серьезную институцию, в которой проходят выставки первоклассного музейного уровня.

Ее владелица Кристина Березовская встала у руля KGallery в 21 год, открыв новое тогда пространство выставкой Бориса Григорьева, за ней последовали другие громкие имена — Борис Кустодиев, Кузьма Петров-Водкин.

Недавнюю выставку Роберта Фалька посетили за полтора месяца работы тридцать тысяч человек. Это огромная аудитория для трех залов двухэтажной галереи.

ARTANDHOUSES встретился с Кристиной Березовской и расспросил о любви к мастерам прошлого, тяжелой работе галериста и взаимодействии с частными коллекциями всего мира.

Сомов, Фальк, выставки художников арефьевского круга — KGallery известна крупными проектами. Кристина, как вам удается всё организовывать?

Хочется рассказывать о последовательных действиях, о том, что каждый в команде ответственен за одно направление — подготовку каталога, организацию открытия, работу с партнерами. Но, конечно же, этого не происходит, в нашем случае это каждый раз импульсивное распределение круга задач, и на выходе все всё делают одновременно. Картинка за день до открытия выставки: я мою пол, искусствовед со стажем вешает под потолком последнюю работу. В данном случае для меня это вопрос — наверное, мне всё-таки хотелось бы поучиться управлению таким микроорганизмом, как галерея, которая готовит большие проекты. Сейчас получается так, что над каждой выставкой работают всего три-четыре специалиста, это неправильно и тяжело. Например, выставка, которая у нас сейчас проходит — «Космос. Истории людей», абсолютно музейного уровня, выполненная в экстремальных условиях. Галерея вообще, по сути, не может осуществить проект такого масштаба.

А в чем сложность?

Специфика пространства. Галерея была открыта тринадцать лет назад с задачей заниматься коммерческой деятельностью, и для этого она прекрасно подходит. Будучи довольно камерной, она состоит из нескольких этажей здания начала прошлого века. И совсем не предназначена для масштабных проектов, которыми мы занимаемся сейчас. Вторая причина — это, конечно, небольшой коллектив, люди, которые несут ответственность фактически за всё, что здесь происходит: и за ошибки в каталоге, и за этикетаж. Пока мы неплохо справляемся, но всё это происходит «на разрыв». Возможно, только благодаря команде, которая работает «по любви».

Выставку про космос, например, сколько готовили?

Полгода. Открылась она в рамках экономического форума, и не без расчета на патриотическую тему, которая здесь довольно четко прослеживается. В прошлом году в это время мы показывали коллекцию платков Hermès.

Что оказалось популярней? Платки Hermès или выставка про космос?

Тут цепочка сложная, всё-таки судить только по популярности о выставке не совсем правильно. Очень разная аудитория к нам приходит. Мы всегда балансируем, нас знают как галерею, которая занимается в основном искусством начала и середины XX века, но в то же время мы делаем абсолютно не похожие друг на друга проекты, которые приводят очень разного зрителя.

В случае с платками мне хотелось показать уникальное частное собрание. Мы, кстати, всегда акцентируем внимание аудитории на том, что показываем искусство из частных коллекций: большой шанс, что его никто никогда и нигде больше не увидит. В случае с «Космосом» выставка тоже основана на частном собрании Геннадия Плискина, который всю жизнь был увлечен этой темой, сейчас уже не совсем популярной. Но здесь выставка не про частное собрание, она про философию, и это настоящий сторителлинг. Мне было в первую очередь интересно и важно донести до аудитории определенный месседж, и будет ли это популярно, мне было не важно.

На коллекции Hermès была определенная публика, об этой торговой марке знают десятки, это не массовый бренд. С «Космосом» другая ситуация — на выставке много студентов, детей. Мне всегда казалось, что космическая тема близка именно той аудитории, которая росла в период становления и популяризации идеи освоения космоса в советское время. Оказалось, что ностальгией здесь не пахнет. Никто не скучает об искусственно впрыснутом понятии «советский космос». Чего не скажешь об искусстве ушедших лет — туда хочется вернуться. Для меня это ново: мне тридцать три, и иногда сложно понять, что для поколения моих родителей было важно, а что не очень.

В ленинградский андеграунд, например, хочется вернуться?

Как ни странно, да. Там — настоящее.

Почему вам, 21-летней девушке, двенадцать лет назад доверили открывать галерею, причем сразу выставкой Бориса Григорьева?

Во-первых, ничего не доверили, у меня всегда была поддержка семьи, которая есть до сих пор. О том, чтобы ее открыть самой, не было и речи! После нескольких довольно непродолжительных проб пера я начала работать в галерее абсолютно с нуля.

Как тогда получилось собрать со всех концов мира произведения Бориса Григорьева? Из Франции, Аргентины. Ведь это результат небывалой настойчивости. А вы рассказывали раньше, что с детства не любили коллекционирование, антиквариат — всё это казалось вам скучным, пыльным.

У меня всего десять лет опыта работы в сфере искусства, они очень разные. И тогда, и теперь я в процессе обучения. Именно когда наступает ощущение, что «здесь-то всё понятно», это оказывается не так. С этим многое связано: и тонкости продаж в сфере искусства, и политика, и страна, в которой мы живем, — всё очень «вязкое».

Несколько лет назад мы и предположить не могли, что соцреализм, который выставлялся на всех аукционах, был модным, возвращал к портретам Сталина (в их ироничной интерпретации, разумеется), вдруг неожиданно канет в небытие и не вернется больше никогда. Пристрастия и векторы в сфере искусства меняются очень быстро, и ты вместе с ними.

Конечно, никто не строил планов из юной девушки делать галериста. Много лет мой отец занимался искусством, делал это исключительно из собственной любви и привязанности. В какой-то момент в 2000-х я стала пробовать себя в продажах, что-то получалось, появилась возможность открыть галерею и просто продавать картины. Вместе с этим стало интересно попробовать сделать выставку. И с Бориса Григорьева мы начали. Между этой первой выставкой и нынешней экспозицией «Космос» прошли тысячи событий. Возможность экспериментировать в той профессии, которая тебе интересна, позволила мне остаться здесь и безумно любить свое дело, совершенно не анализируя, с чего я начинала и чем закончу свою работу.

У вас есть планы и по созданию музея?

Статус музея облегчает процесс подготовки значимой экспозиции, особенно при сотрудничестве с другими музеями.

Есть же цели показывать не совсем известные работы к тому же?

Необязательно. Работы Сомова, предоставленные Русским музеем, достаточно известны, и не было цели показать то, что никто еще не видел. Тут был вопрос, скорее, кураторский. Как сделать выставку более цельной благодаря этим, пусть даже всем известным, предметам.

Не хотелось бы вам повторить выставку Григорьева?

Мы хотим повторить других авторов, чьи выставки уже проходили в KGallery, — Бориса Кустодиева, Кузьмы Петрова-Водкина. Может быть, нескромно с моей стороны говорить, что собрать из частных собраний вышеназванных авторов — история действительно уникальная. В 2006–2007 годах, когда эти выставки проходили, их видело не так много людей, как хотелось бы. Сейчас у нас аудитория расширилась, а у коллекционеров появились новые работы. Сделать новую версию выставки в нашем традиционном жанре сотрудничества с частными собраниями было бы интересно. Работы первых имен русской живописи из частных собраний — это то, что от галереи ждут, то, на чем мы заработали свое имя, и то, что всегда будет собирать толпы людей. Совершенной неожиданностью была выставка Роберта Фалька, которая собрала рекордное количество посетителей.

Было больше, чем на выставке фотографий Михаила Барышникова?

Значительно! Вопреки всем моим предположениям. С точки зрения организации эта выставка была скромней предыдущих, в ней участвовали буквально несколько частных собраний, в отличие от масштабов подготовки того же Константина Сомова. Имя, как мне казалось, известное только узкому кругу людей. Но за полтора месяца выставку посетили больше тридцати тысяч человек.

Как удается дружить и работать с коллекционерами, которые разрешают своим картинам жить публично? Сложно ли бывает выстраивать отношения? Ведь всё что угодно в процессе может произойти.

Очень важен фактор именно личных отношений, это касается и частных коллекционеров, и музеев. Как всегда, во всем главное — доверие и репутация.

Некоторые специалисты считают, что довольно много работ ленинградских художников 1930–50-х разошлись по частным собраниям Москвы и зарубежья, в родном городе мало что осталось. Вы согласны с этим?

Думаю, более остро стоит вопрос с антикварными предметами. После бума продаж 2000-х работы разошлись по частным собраниям и музеям, предметов музейного уровня практически не осталось. Часть из них вывезена за границу в частные собрания. Но я всё-таки объясняю возникший интерес галереи к ленинградскому андеграунду 1960-х тем, что среди художников этого времени еще можно найти достойнейшие работы. Ленинградский андеграунд понятен очень узкому кругу собирателей, и его очень сложно представить на Западе. Хотя мне бы очень хотелось показать Михнова-Войтенко и других художников на европейских ярмарках.

В чем сложность такого предприятия?

Сложно западному зрителю рассказать, что из себя представляет понятие «андеграунд», не говоря уже о живописи этого направления в Ленинграде 1960-х.

Можно приехать и показать Григория Майофиса западным зрителям, его жанр может увлечь, в нем есть изюминка, которая доступна для восприятия иностранцев. Рассказать о живописи Геннадия Устюгова, который всю жизнь провел в психиатрической лечебнице, рисуя при этом обожествленные образы женщин и домики с лестницами, уходящими в никуда, практически невозможно. Так же, как не получается назвать это искусство коммерческим, да и не для продажи оно было создано. В этом его и сила и сложность для меня, как для галериста.

Каким образом вам удается свою коллекцию пополнять — с учетом, что действительно хорошего мало осталось? Это аукционы в большей степени или частные отношения?

Постоянный мониторинг аукционов и общение в кругу единомышленников. Это своя тусовка, в которой всё реже и реже, но всё-таки какие-то интересные вещи появляются.

Каковы ваши личные пристрастия?

Они меняются. Сразу скажу, что себя я коллекционером не считаю. Я очень хорошо знаю, кто такие настоящие коллекционеры, чтобы себя к ним причислять. Я человек, который «в теме», но во мне нет той подлинной страсти, которая просыпается у человека еще в детстве. Я, кстати, изучению этого явления посвятила не один год, и мне было самой интересно разобраться в психологии коллекционирования. Например, очень интересовал вопрос: коллекционерами рождаются или всё-таки становятся? Я в свое время делала серию интервью в журнале «Интербизнес» как раз на эту тему.

А желание, что собирать, у меня постоянно меняется. Но всё равно работам советского андеграунда отдается приоритет. Всё время приходится разделять предпочтения между художниками, приобретенными для работы и для души. С «Мира искусства», например, переключалась на акварели Лапшина 1930-х годов. Мы тогда делали выставку в Музее истории города, «круговцев», и все авторы этого периода стали моими любимыми на тот момент.

Позже мне поднадоела эта депрессия, и я сильно увлеклась 1960-ми — Михнов-Войтенко, Краснопевцев, Рухин. В их философской отстраненности от реальности проглядывается удивительная для советского времени жизнеутверждающая нота.

С современными художниками вам неинтересно?

Почему-то нет. Не знаю, чем это вызвано. Думаю, это больше связано не с тем, что я отрицаю, а с тем, что не понимаю contemporary art. Я всегда стараюсь быть в курсе происходящих событий, ездить на ярмарки, но потребности купить работу современного художника у меня никогда не возникало. Есть несколько авторов, которые мне нравятся, но в них мне не хватает энергетики времени.